читать дальше
Утро было холодным и белым. Объятия ангины, сонно уткнувшейся носом мне в шею, отбивали малейшее желание вставать и куда-либо идти. Запланированная с целью посмотреть как там все вообще выглядит зимой, поездка в Пратер перестала казаться заманчивой.
Волевым решением выдернув себя из-под одеяла, я направился
Немного подумав, я решил, что неплохо бы посмотреть, как выглядит Бургтеатр при свете дня. В конце концов, если я собираюсь погрязнуть в фанфикшене по "Рудольфу", мне надо тщательно изучить диспозицию.
Осмотре, и тщательно обфотографировав театр (местное население и туристы явно удивлялись такой страсти к данному строению), я подумал, и решил, что неплохо бы навестить одну венскую семью, с которой я в последнее время свел довольно близкое знакомство.
К сожалению, хозяев не оказалось дома, однако это не помешало мне войти и осмотреться. Хофбург встретил меня белым мрамором, зеркалами и полным отсутствием чего-то, что напоминало бы о прежних жильцах.
К посещению музея Элизабет и их с Францем-Иосифом апартаментов прилагался билет в Silberkammer. Не знаю точного русского эквивалента. Хранилище кухонной утвари? Не знаю. В общем, там выставлена посуда и прочая утварь, принадлежавшая поколениям владельцев Хофбурга. Не могу сказать, что меня так уж интересуют тарелки и сковородки, но раз уж я здесь оказался, надо было посмотреть на то, чего касались руки нашего дорогого семейства. От них осталось до странного мало, пара кубков, принадлежавших Рудольфу, несколько наборов бокалов, жуткого вида статуэтки, долженствовавшие изображать императорскую чету, и лопаточка для торта, принадлежавшая Элизабет (Для торта?! Элизабет?!). Я толком не понял, можно ли там фотографировать, но, поскольку пара немецких старушек подобными сомнениями не терзалась, решил, что можно и мне. Я тщательно сфотографировал матчасть, и пошел к выходу. Волшебства не было. Я чувствовал, что оно здесь, что оно может быть, но для того, чтобы мы встретились, вокруг было слишком много туристов, света и блюдечек в цветочек. Кому как, а мне кажется, что блюдечки в цветочек, способны убить любое волшебство. Хуже, наверное, только картинки с котятками.
В музее Элизабет, все, однако, было несколько по-другому, темнее, меньше народу. как ни странно, и ряд предметов, находившихся там, слишком сильно напоминал о том, что она действительно жила здесь. Ощущения ее присутствия, впрочем, не было. Да и что ей было бы делать в месте, где из нее сделали товар? На стенде у входа было выставлено кое-что из сувенирной продукции Лукени. Мое воображение, честно говоря, потрясли ножницы, на рукоятки которы были накленны отпечатанные на бумаге портреты юных Элизабет и Франца-Иосифа. Открытки и статуэтки я способен понять, но ножницы? Это уже та степень вульгарности, которая не возмущает, а озадачивает. Очень по-Венски, впрочем.
В следующем зале под потолком мерно раскачивались качели, на которых стояла кукла, изображавшая юную Сисси. Вот в этот момент мне наконец-то стало не по себе. Застывший, навеки закольцованный момент из мертвой эпохи, мертвая женщина - живая девочка вечно качается на вечных качелях. Навчено юная и чистая Ей бы понравилось, мне кажется.
В следующем зале были выставлены платья и драгоценности. Залы, посвященные ее уходу за собой, ее путешествиям, ее салон-вагон. Ее, письма, ее фотографии, ее стихи на стенах. Ее веера, ее перчатки. Странно. Я не восхищаюсь ей, но за этот год она успела стать неотъемлемой частью моей жизни. Странно, человек как будто бы жив, но вот ее пожелтевшие и высохшие перчатки, вот хрупкая от времени бумага, которой касались ее руки. И вот конец пути - посередине крохотного зальчика в простом деревянном ящике под стеклом. Так, будто это очередная туалетная принадлежность - заржавленный кусок плохого железа. Короткий, плохо заточенный. Если бы кто-то сказал, что этим можно кого-то убить, я бы не поверил. Но, увы. Посмертная маска у выхода. Я отвел глаза. Как бы я к ней не относился, она женщина, и я обязан выполнить ее желание - сохранить ее в памяти тридцатилетней.
Дальше мой путь лежал в кайзерские апартаменты. В общем-то, рассказывать тут особо нечего. Франц-Иосиф жил более чем скромно, предполагаю, что многих разбогатевших торговцев окружала куда большая роскошь. Единственная прихоть, которую он не мог себе не позволить - многочисленные портреты Элизабет. украшавшие его кабинет. Узкая кровать, не шире и не удобнее моей в дешевом пансионе. Скучный красный шелк на стенах.
Апартаменты Элизабет вдвое больше и да, и ванная, и гимнастическая комната - все на месте. Впрочем, она никогда не задерживалась здесь надолго, оставляя вместо себя портреты и фрау Шратт.
И ничего о человеке, ради которого я здесь. Тема Рудольфа, мне кажется, вообще довольно неудобна для австрийцев. Впрочем, в Вене время идет совершенно по-другому.
Я вышел из дворца прямо напротив здания на Баллхаусплатц. Несшие у входа караул полицейские ясно давали понять, что сегодня не лучший день для посещения Таафе, так что я пошел искать следующий интересовавший меня объект.
На Хельденплатц несколько человек выгуливали собак, кто-то громко разговаривал по телефону на слишком-чистом-русском. Империя умерла? Вряд ли. Она была слишком нерешительна, чтобы погибнуть раз и навсегда. Она здесь, под этим блестящим вымытым фасадом, за этими блестящими витринами, под кожей мальчиков и девочек, сидящих со своими ноутбуками в Старбаксе.